Точки опоры

«Я бы желал орехового дерева с синей бархатной покрышкой. Это очень мило и не марко: для мужского кабинета надобно выбирать непременно тёмные цвета – светлые скоро портятся от дыму». И.А. Гончаров, «Обыкновенная история», 1847 г.

Стоя, сидя, лёжа и полулёжа – воплощение любых прихотей тех, кто знал толк в роскоши или хотел приблизиться к передовым веяниям интерьерной моды. В Манеже Малого Эрмитажа выставлены предметы меблировки русских домов XIX века, объединённые временем, которое принесло целый вихрь заимствований и цитат. Выставка называется «Мебель для всех причуд тела. Эпоха историзма в России». Как говорит листок пресс-релиза, «один из элементов миссии Эрмитажа – уточнять привычные для общества представления и иногда исправлять уже сложившиеся, но крайне упрощённые репутации». В данном случае термин «эклектика», зачастую носящий в себе негативный оттенок, заменён нейтральным словом «историзм», что точнее отражает вкусовые поиски николаевской эпохи, а это не только тридцать лет непосредственного правления императора Николая I-го, но и «эхо» продлённых ассоциаций с этим временем. Всё то, что хлынуло в интерьеры столичных домов – ампир, готика, романтизм, помпеизм, второе рококо, нео-барокко и знаменитый русский стиль – всё это по праву можно называть «николаевским». Совмещение капсулированности культуры (оскоминная триада «православие, самодержавие, народность») и широкого культурного взаимовлияния создало удивительную палитру мебельных стандартов.

Кресло-кровать. Красное дерево, металл, лионский штоф (оригинальный); резьба, токарная работа. Россия, Санкт-Петербург. 1820−1840-е
Кресло-кровать. Красное дерево, металл, лионский штоф (оригинальный); резьба, токарная работа. Россия, Санкт-Петербург. 1820−1840-е
Выставка показывает около 300 предметов. И в этом сплавлен выразительный дух того времени, когда огромный мир входил в кругозор русского человека (преимущественно столичного) новыми знаниями и образами. Феерическое многообразие форм эффектно демонстрирует неудержимый поиск новых сочетаний в рамках привычных или полюбившихся образцов. Хоть в чистом виде они, конечно, не являются прямой аналогией первоисточников, а, скорее, «фантазией на тему», что по-своему симпатично, тем более что ремесленная добротность тут не делает уступок условностям.

Кресло. Хвойные породы, яблоня, ткань; резьба. Россия. Третья четверть XIX в. Кресло.Дерево, кожа; резьба. Россия. I830−1860-е. Кресло. Дуб, кожа; резьба. Россия, Санкт-Петербург. 1880-е
Кресло. Хвойные породы, яблоня, ткань; резьба. Россия. Третья четверть XIX в. Кресло. Дерево, кожа; резьба. Россия. I830−1860-е. Кресло. Дуб, кожа; резьба. Россия, Санкт-Петербург. 1880-е
Приязнь к архетипическим стилепостроениям, которые пришли в Россию вместе с узнаванием мира (ещё наполеоновские войны наложили мощный французский оттиск на мировосприятие дворянской части русского общества), выразилась в широком цитировании пришлых тем. И черты парижского двора, и эллинские высоты, и турецкие влияния, и китайские открытия, и переосмысление собственных традиций вкупе с византийскими основами – всё шло в дело. Вторичность и искажённость этих влияний ничуть не умаляли ценности – особенно в сегодняшней ретроспективе – приобретения новых представлений о красоте и удобстве в культуре быта. Даже насмешка просвещённых современников не могла остановить безудержный марш почти карнавальной игры в эпохи и времена. Тем более что противостоянием этим сторонним веяньям становились поиски самоидентичности, обозначение себя в корнях собственной культуры, что нашло отражение в «русском стиле» второй половины XIX века. Впрочем, и там не обходилось без кристаллизованной мифологии взамен живой материи настоящих русских типов в мебели и интерьерах. Экспозиция собрала не только живые предметы, но и иллюстрации из проектных и каталожных изданий, а это, несомненно, интересно как раз скрупулёзной разработкой того, что впоследствии остаётся отпечатком времени. Тончайшие хромолитографии показывают как самое внимательное отношение к проектированию, так и смелую свободу в поиске декорационной выразительности. Например, рисунки по-театральному эффектных драпировок, которые обрамляют дверные порталы, играя в драматичные образы многоярусных завесей. Неожиданно видеть тут проекты убранства комнат с разложенными на четыре стороны развёртками стен. При всей пышной «гербарийности» эти проекты демонстрируют вдумчивое и цельное отношение к пространству, плоскости, объёму и материалу. Находки мебельщиков и предугадывание желаний заказчиков показаны и в сладчайших «кондитерских» линиях розового атласа и в остроумных технических решениях кресла-перевёртыша, которое превращается в лесенку для библиотеки. Нельзя сказать, что конструктивная «графема» мебели не претерпевает изменений: наоборот, иные изделия поражают неожиданными решениями. Один из изящных монохромных проектов показывает массивный кабинетный стол в рыцарском духе с богатым скульптурным рельефом поверхностей, украшенных горделивой геральдикой. Его брутальное тело будто парит в антигравитации, потому что точками опоры для него служат неожиданные «капли», которые и ножками-то не назовёшь. Сами графические листы с мебельными проектами уже отдельно от вещей обретали собственную визуальную и рыночную ценность. Кроме того, подпись, скажем, Константина Зубарова на одном из листов показывает, что прототип французских дизайнеров смело адаптируется русскими ремесленниками. А росчерк Казарина рядом с мебельным штампом Ф. Мельцера свидетельствует о том, что совладелец известной фабрики привлекал студентов Училища технического рисования барона А. Штиглица к проектному производству.

Неисчислимая пестрота каталожных страниц – путеводителей вкуса – становится ярким свидетельством широчайшей палитры товарных предложений. Столичные моды перетекали в крупные города, а имена петербуржских мебельщиков становились нарицательным обозначением образчиков отдельных стилистических приёмов, как, например, «гамбсова мебель», построенная на сочетании тёмного ореха и рисунка тонкой орнаментики, которая происходит от имён «братьев Гамбс», известнейшей мастерской блистательного Петербурга. Вообще, иностранцы весьма успешно вживлялись в ремесленную и торговую жизнь столицы. Тот же Монферран, исполнив оформление Яшмовой гостиной Зимнего дворца с богато – и несколько топорно – золочёной мебелью от тех же братьев Гамбс в «греческом вкусе» с малиновым шёлком обивки, задал тон новшествам, превратив мебельный гарнитур в образный цитатник.

Бюро-цилиндр. Красное дерево, металл, стекло, сукно; вальцовка. Россия. 1830−1860-е. Софа. Дерево, штоф (современный, французский); резьба, золочение, обивка-капитоне. Россия. 1850−1860-е
Бюро-цилиндр. Красное дерево, металл, стекло, сукно; вальцовка. Россия. 1830−1860-е. Софа. Дерево, штоф (современный, французский); резьба, золочение, обивка-капитоне. Россия. 1850−1860-е
Зрителей тут много, и все они смотрят по-разному, от вдумчивой неспешности до марш-броскового променада по бесконечному Эрмитажу. «А эт чо? Клетки?», – говорит торопливая девочка, подходя к трёхярусной журнальной этажерке, в которой верхняя «клеть» и впрямь не сразу выдаёт своего назначения. Но лиры боковин, блестя чёрным лаком, всё же говорят внимательному зрителю о том, что здесь содержались нотные сборники, да ещё разложенные на квартет. Прелюбопытнейший образец обеденного стола-«сороконожки» на 22 опорах, за которым могли – при его трансформации – разместиться до 28 человек, являет собой пример конструктивного остроумия (в его сокрытой части указана немалая стоимость изделия).

Образцы выставлены самые разные. Парадные предметы представительской «нагрузки» и ежедневная функциональная мебель. Порой одна, «знаковая», как сейчас сказали бы, вещь своей уникальностью – скажем, ширма – задавала тон всему помещению. Вот несколько моделей парных кресел и канапе зеркальной схемы tête-à-tête (или «сиамских близнецов») показывают тягу сибаритов к расслабленному или протокольно-задушевному общению. Великолепный диван своими протяжёнными в стороны крыльями задаёт необычный массив зрительно невесомой «ладьи». Популярная кабинетная мебель в виде конторок, за которыми можно работать и сидя и стоя, что считалось полезным для того, чтобы не допускать «застоя крови». А привычка к послеобеденному сну выказывается уже в самом названии дивана-«самосон».

Множество вариантов материалов и приёмов отделки: палисандр, красное и розовое дерево, бронза, кожа, шелка, вышивка, роспись, резьба, инкрустация, чеканка, золочение. «Черепаховая» роспись золотистой краской по тёмному дереву комодов «буль» (по имени прославленного французского архитектора, гравёра и мебельщика Андре-Шарля Буля), полихромная роспись по фарфоровым вставкам, сквозная резьба решётчатых пергол. Простые абрисы предтечи русского модерна с богатой орнаментикой выразительной деревянной резьбы. Вот залихватское кресло, в шутливом коллаже которого использованы дуги упряжки, топоры и даже рукавицы, «забытые» позади сиденья – пример авторского прочтения «русскости», за что мастерская В. Шутова был пожалована десятилетней привилегией (монополией) на изготовление этого образца.

Говорить о такой насыщенной выставке заглазно – несколько бессмысленно. Настолько важно непосредственно видеть сочетание конструкции, отделки и образа. Той вещественности, в которой соединялись функция и тяга к красоте. Но звать туда – да! – хочется. Между прочим, Манеж Малого Эрмитажа – это подсказка для тех, кого смущают очереди в музей во время «высокого сезона». Уж туда-то вы попадёте безо всяких затруднений.

Текст: © Владимир Корольков. 2018
В статье использованы фотографии сайта Государственного Эрмитажа. 
Фотография анонса: Кресло. Дерево, шелк; резьба, золочение. Россия, Санкт-Петербург. Мастерская братьев Гамбс. 1830. По проекту О. Монферрана